|
<--Back
1. ОТ
ИНДОЕВРОПЕЙСКОГО
К
КЕЛЬТСКОМУ.
Как
мы уже
несколько
раз отмечали
в первой
главе (см. стр.
34-43) понятие
индоевропейского,
прежде всего
в языковой и
религиозной
сфере, – это
классификационный
и
объясняющий
термин. Но в
строгом
смысле оно
не является
нормативным.
Потому что
если мы
достаточно
хорошо знаем
в чем
заключается
понятие
индоевропейскости,
то мы не
знаем
индоевропейцев,
называющих
себя или
называемых “индоевропейцами”.
Стало быть,
мы не знаем,
кто были
индоевропейцы.
Мы не
говорим, что
их не
существовало,
но мы не
можем
вернуться в
их эпоху: в
самый ранний
протоисторический
период и в
доисторическое
время
индоевропейцев
народы
носили
другие
названия и
говорили на
разных
языках.
Эпоха, о
которой мы
пишем, к тому
же
заставляет
нас
соблюдать
предосторожность
в терминах и
классификации
в том, что
касается
мнимого
отличия
нации от
этноса,
чистых и
несмешанных
“индоевропейцев”
и
неиндоевропейских
народов,
которые были
“индоевропеизированы”.
Если сейчас
рассматривают
южноамериканцев,
говорящих по-испански
или по-португальски,
или народы
Антильских
островов,
говорящие по-французски
или по-английски,
отмечают все
особенности
и отличия.
Такое
различение (варьирующееся
с его
противоположностью,
смешением) “чистых”
индоевропейцев
и
индоевропеизированных
допускает
как
амальгаму,
так и
разъединение
языка и
этноса, и, как
следствие,
всевозможные
догматические
и
идеологические
шатания.
Осязаемая
реальность
проще: за
редчайшим
исключением
у нас нет
никакой
возможности
отличить,
что в
древнем
индоевропейском
этносе с
особым
языком и
религией
было чистым
по
происхождению,
а что
неиндоевропейским,
то есть,
результатом
предшествующей
ассимиляции.
Есть
ирландцы,
бретонцы и
валлийцы,
говорящие по-ирландски,
по-бретонски
и по-валлийски:
мы знаем,
поскольку
это недавний
феномен, что
некоторые,
если не
большинство
из них,
потеряли
свой язык,
так как
новые
политические
и
экономические
условия
заставили их
выучить
английский и
французский
как языки
обиходного
общения. Но у
нас нет ни
одного
свидетельства
“смешения” с
автохтонным
населением,
о котором мы
ничего не
знаем. В
крайнем
случае можно
предположить,
что
неолитическое
население
выучило
кельтский.
Насколько же
далеко
вглубь веков
мы можем
зайти?
Очевидно
одно: мы
привыкли
описывать
флективные,
агглютинативные
или
изолирующие
языки,
которые
функционируют
в
зависимости
от
существующих
систем,
узнать общее
происхождение
которых
немыслимо.
Между
тем, всякая
дисциплина
начинается с
метода, или,
скорее, с
идеи. Вот как
воспринимал
свои
исследования
Франц Бопп (Franz Bopp, Grammaire
comparйe des langues indo-europйennes, Paris, 1866, tome I, pp.
1-2):
В
моей работе
я хотел бы
дать
описание
организма
различных
языков,
названных в
заглавии,
сравнить в
них схожие
данные,
исследовать
физические
и
механические
законы,
управляющие
идиомами, и
исследовать
происхождение
форм,
выражающих
грамматические
отношения.
Мы
воздержимся
от
комментариев
по поводу
тайны
корней, или,
другими
словами,
причины, по
которой та
или иная
изначальная
концепция
обозначается
так, а не
иначе;
например, мы
вообще не
рассматриваем
вопрос,
почему
корень I
означает “идти”,
а не “останавливаться”,
и почему
фоническая
группа STHA или STA
означает “стоять”,
а не “идти”?
Эти
строки были
написаны в
начале
прошлого
века, и они не
могут
служить
основой для
обсуждения
или
доказательства.
Однако
намерения
лингвистов в
своей основе
не
изменились.
В каком
положении мы
находимся
сейчас? Вот
краткое
определение
индоевропейского
языка из
книги Жана
Одри (Jean Haudry, L’indo-europйen,
Paris, 1980, p. 3):
Это
не
зафиксированный
в
источниках
язык,
существование
которого
нужно
постулировать,
чтобы
объяснить
многочисленные
и точные
соответствия,
которые
отмечают в бoльшей
части
языков
Европы и во
многих
языках Азии.
Один
ссылается на
механизмы
языка,
позволяющие
исследовать
происхождение
форм, другой –
на
соответствия,
объясняющие
языковое
единство
Европы.
Методологические
формулировки
меняются, но
не меняется
их
содержание:
речь всегда
идет о
критериях
определения
функционирования
и
происхождения,
и, наконец,
реконструкции.
Результатом,
в основном,
бывает
гигантское
этимологическое
сооружение
из самых
разных
материалов,
но, как
необходимо
подчеркнуть,
чаще всего
санскритской
или
классической
архитектуры.
Индоевропейская
лингвистика
(включая
языки и
школы
исследования)
остается
отмеченной
ее недавним
происхождением,
а именно
открытием
индоиранских
языков в
конце XVIII в.,
тогда как
все
интеллектуальные
начинания
филологов
еще несут
отпечаток
вторичного
открытия
классических
латинского и
греческого
эрудитами
эпохи
Возрождения.
Во
всех этих
процессах
кельтские
языки почти
не участвуют
по причинам,
которые по
большей
части не
имеют
отношения к
филологии и
связаны с
отсутствием
нормального
преподавания
кельтских
языков в
лицеях и
университетах.
Непоправимая
слабость,
или, скорее,
ненормально
малая роль
кельтских
языков в
большей
части, если
не во всех
работах по
индоевропеистике
– это факт,
который
нужно
подчеркнуть
в начале
обзора этого
вопроса. Не
говоря уже о
том, что
кельтологов,
специализирующихся
на древних
языках, и
занимающих
место в
университете,
можно
пересчитать
на пальцах
одной руки,
по крайней
мере во
Франции, и
трудно
сказать, что
их
исследования
окружены
уважением и
поддерживаются.
Представляют
ли санскрит
в частности
и
индоевропейский
в целом,
такой, каким
он был
реконструирован,
с
добавлением
небольшого
количества
греческого и
латинского
языков,
основу,
которая
должна быть
известна
специалисту,
или просто
изучающему
индоевропейский
язык? Не был
ли кельтский
язык чем-то
маргинальным
или “субстратным”?
Стоит ли так
упорно его
игнорировать?
Это вопрос,
на который
мы хотим
дать
адекватный
ответ, хотя
бы на
элементарном
уровне этой
книги. Нам
представляется
достаточно
очевидным,
что
индоевропейский
язык,
реконструированный
эрудитами XIX и XX
вв., совсем не
похож на
идеал
совершенства,
который
предполагает
совокупный
смысл
самозвания
санскрита samskrta
“богатый,
завершенный,
совершенный”.
Индоевропейский
язык,
напротив,
является не
гипотезой, а
всего лишь
понятием,
отталкиваясь
от которого
создают
системы и
доктрины.
В
то же время,
индоевропейский
язык – это не
только
название, но
и количество,
и
географический
ареал.
Современные
европейцы
часто
смешивают
язык и
государство,
несмотря на
очевидные
примеры
многоязыковых
государств (Канада,
Швейцария,
Бельгия,
СССР и даже
Великобритания,
Франция и
Италия). В
конце XIX века,
по причинам,
которые нам
не стоит
здесь
анализировать,
значительное
число
граждан
Франции,
наделенных
гражданскими
правами, не
говорили ни
слова по-французски.
Если бoльшая
часть
кельтов (ирландцы,
бретонцы,
валлийцы,
шотландцы)
забыла свой
родной язык,
поскольку он
был для них
препятствием
для
нормального
социального
продвижения,
это не
означало
того, что они
перестали
быть
бретонцами,
ирландцами,
валлийцами
или
шотландцами,
это означало,
что они
лишались
языкового
оправдания и
убеждения
для
существования
их этноса.
У
семьи бедные
родители (кельтские
и балтийские
языки,
например),
которые мало
преуспели,
но, в целом,
она
многочисленная,
богатая и
могущественная.
Здесь мы
затрагиваем
основное
противоречие:
тогда как,
для
исследования
прошлого, мы
будем
говорить об
отсутствии
общей
истории,
однако мы
скажем о
всем
протоисторическом
периоде,
детали,
которого нам
неизвестны,
что
индоевропейский
феномен
является в
основном
лингвистическим
и
религиозным.
Поскольку
этот факт
очевиден,
может
показаться
бессмысленным
писать о том,
что
индоевропейские
языки
образуют
большую
семью,
которая на
протяжении
веков заняла
почти всю
Европу,
Америку,
существенную
часть Азии,
Африки и
Океании.
Таким
образом, нет
лучше
доказательства,
что
лингвистические
данные по
большей
части не
зависят от
данных
этнических и
расовых. В
самой Европе
неиндоевропейские
народы,
сохранившие
свой язык,
финны,
венгры,
баски,
достигли
этого ценой
полной
ассимиляции
образа жизни
и мысли.
Современная
культурная
значимость
индоевропейской
семьи языков,
зависящая от
экономических
и
политических
факторов,
такова, что
почти каждый
в
современном
мире говорит
“по-индоевропейски”
или
находится
под
индоевропейским
влиянием.
Распространение
не было
равным для
всех языков
семьи (английский
занял лучшую
часть), в нем
не было
никаких
империалистических
претензий:
вовсе не во
имя
индоевропейского
языка
русский язык
распространился
на всю
Сибирь, а
английский,
французский,
испанский и
португальский
– в Новом
Свете. Вовсе
не
пангерманизм,
а военное,
экономическое,
политическое,
культурное и
демографическое
превосходство
сделало силу
распространения
немецкого
языка
непреодолимой
и превратило
его в XIX веке в
общий язык
Центральной
Европы.
Мы
не будем
делать вид,
что
протоистория
была
идиллическим
периодом,
когда
уважалось
такое
недавнее
понятие, как “права
человека”:
индоевропейский
человек, как
и все
подобные ему
неиндоевропейцы,
проявлял
естественную
для
человеческого
рода
агрессивность.
Но мы
воздерживаемся
здесь от
всяческих
рассуждений
о
политическом
или
историческом
порядке.
Поэтому в
качестве
комментария
отметим, что
немецкий
термин indogermanisch
появился в XIX
веке, когда
наиболее
известные
представители
немецкой
филологической
науки были
уверены, что
германцы –
это самые
чистые
индоевропейцы.
Этот термин,
но не
подобная
уверенность,
присутствовал
в лексике
большей
части
современных
немецкоязычных
специалистов.
Он отражал
скорее
идеологию,
чем
лингвистику.
Предваряя
все описание
или
перечисление,
если не
сказать, все
исследование,
здесь еще
можно
сказать, что
никакой
декларируемой
индоевропейской
национальности
не
существует.
Еще меньше
сознания
принадлежности
к единому
сообществу
вроде
греческого койне.
Этого
сознания не
было никогда.
По
определенной
причине не
существует
также
никакого
общего “архива”.
Индоевропейские
диалекты, в
том смысле,
что имел в
виду Мейе,
неизбежно
происходят
от
индоевропейского
“языка”, и
было бы
самонадеянным
пытаться
датировать
их
происхождение
или качества
и условия
перехода от
теоретического
индоевропейского
к самобытной
реальности
индоевропейских
языков.
Диалектное
дробление и
расщепление
не всегда
происходило
с одинаковой
скоростью и
одновременно,
не всегда
эти процессы
подчинялись
одним
законам или
протекали в
одинаковых
условиях. В
гуманитарной
науке каждый
случай
всегда
уникален по
своей сути.
Кроме
того, “понятие”
индоевропейскости,
скорее чем
индоевропейский
“фактор”,
всегда
служило для
определения
происхождения,
будь то
одного или
нескольких
языков,
одной или
нескольких
религиозных
идеологий,
показывающих
определенное
количество
общих
признаков. К
тому же
анализ и
комментарий
предполагают
значительную
документацию
и множество
предосторожностей,
не допуская
грубого или
авантюрного
обращения с
языком: тот
факт, что “царь”
– это raj на
санскрите, rex
по-латыни,
rix по-галльски
и rн по-ирландски
от основы *reg,
несомненно
означает,
что
семантика
слова не
скрыта от
нас, и, что
существует
прочная
основа для
установленияя
лингвистических,
религиозных
или даже “социологических”
параллелей.
Однако нужно
остерегаться
делать
поспешные
выводы о том,
что римский rex
и
ирландский rн
обладали
одинаковыми
правами и
обязанностями.
То же самое
можно
сказать о
римском
фламине и
индийском
брахмане.
При
этом большая
часть
лингвистов
сейчас
отказывается
локализовывать
гипотетическую
индоевропейскую
общность,
обязательно
доисторическую,
во времени и
пространстве:
- во
времени,
поскольку
самые
древние из
известных
морфологий
дают
представление
только о
четко
выделенных
и
сформировавшихся
языках или
группах (как
можно
говорить об
удобной
общей
хронологии
для
санскрита,
который за
пять веков
до н.э. уже
располагал
руководствами
по
грамматике,
и для
литовского
языка,
письменных
памятников
которого
нет до конца
средних
веков?);
в
пространстве,
поскольку
мы не знаем,
откуда
индоевропейцы
распространились
во все
стороны (с
Украины, из
Средней
Азии или из
Литвы?):
индоевропейская
археология
не говорит
прямо об
уровне их
материальной
цивилизации,
и только
религиозные
традиции
сообщают о
том, что они
пришли с
севера.
Иначе
говоря, мы
имеем перед
глазами
последствия
или
результаты и
игнорируем
все причины
и начала. Все,
что мы имеем
право
утверждать,
сводится к
тому, что
древнейший
уровень,
который
лингвистическая
история
позволяет
восстановить
в Европе – это
индоевропейская
праистория,
основанная
на важнейших
родственных
связях и
сходствах.
Еще глубже в
прошлом –
неизвестнность,
отсутствие
истории, или,
что еще хуже,
отсутствие
любого мифа
и любой
традиции.
Лингвист,
желающий
реконструировать
общий
индоевропейский
язык вступит
в такую же
рискованную
игру, как и
философ,
стремящийся
разрешить
загадку
происхождения
языка. В
оправдание
лингвистов
нашего века
скажем, что
они уже
давно
отказались
от такой
иллюзорной
цели.
Индоевропейские
словари с
различными
вариантами
методологии
и порой
большой
разницей в
результатах,
ограничиваются
фиксированием
различных
эволюций
общих корней.
Лигвистический
критерий,
применяемый
в понятии о
индоевропейскости
лежит в
основе всех
определений,
основанных
на развитии:
условия
развития
кельтских
языков
отличаются
от условий
развития
латыни или
греческого.
При
недостатке
археологических
свидетельств,
все, что мы
знаем о
индоевропейцах
(их обществе,
институтах,
праве,
религии)
следует,
прямо или
косвенно, из
знания их
языков.
Таким
образом,
предпочтительнее
говорить о
конкретном
формировании
индоевропейских
языков, чем о “расселении”
индоевропейцев
как
реального и
уникального
народа с
собственным
самосознанием.
Между
тем, понятие
индоевропейского
является
фундаментальным
и
необходимым,
поскольку
представляет
собой наш
уникальный
источник для
классификации
и восприятия
соответствующих
языков,
вопреки
отдалению
большинства
современных
языков от их
древнего
состояния.
Кельтские
языки
вызывают
интерес, не
потому что
они сегодня
представляют
собой “индоевропейское”
состояние (что
было бы
ложным после
такого
долгого их
развития), но
поскольку
один из
древнейших
лингвистических
уровней в
Западной
Европе
представлен
кельтским,
абстракцией,
созданной из
нескольких
маргинаальных
вариаций, и
поскольку
кельтские
языки
индоевропейские
по
происхождению.
В нашем
распоряжении
нет общего
кельтского,
аналога “общего
романского”,
то есть,
латыни,
однако у нас
есть
достаточно
доказательств
его
существования
в прошлом. К
сожалению не
пестрота и
своеобразие
современной
Европы дают
нам средство,
с помощью
которого
можно
утверждать
или
предполагать
об этих
доказательствах.
Тогда как
кельтские
языки
являются
интереснейшей
главой в
истории
западной
лингвистики,
превратности
их истории
сделали их
одними из
последних в
иерархии
лингвистических
ценностей.
Нет никакого
общего
измерения у
распространения
английского
языка по
многим
континентам
и выживания
ирландского,
валлийского
и
бретонского
в тесном
убежище
вдали от
главных
путей
сообщения.
Для
современного
состояния
наших знаний
характерно,
что ведущий
французский
специалист в
области
индоевропейских
исследований,
Антуан Мейе,
озаглавил
свое
теоретическое
и
практическое
описание
нашей
языковой
семьи – “Индоевропейские
диалекты” (Antoine Meillet, Les
dialectes indo-europйens, йd. Champion, Paris, 1950), используя
слово “диалект”,
для
обозначения
не совсем
известной
материи,
всего, что
подразумевает
исследование
неясного,
сложного и
сомнительного
предмета.
Характерно
также, что
большая
часть
современных
лингвистов
предпочитают
синхронию
диахронии
или изучают
язык через
отклонения и
ненормальности
речи. К тому
же есть
тенденция
исследовать
физические
или
физиологические
средства
фонации в
ущерб
понятийным и
интеллектуальным
аспектам,
которые дают
человеческой
речи ее
основное
качество.
Очевидно,
что в наших
намерениях
не было
поправить
работу Мейе
или других
лингвистов.
Но некоторые
аспекты их
работ
нуждаются, с
точки зрения
кельтолога,
в серьезном
пересмотре.
Мы не
критикуем в
принципе
такое
утверждение:
Сравнительную
грамматику
индоевропейских
языков
делает
возможной
существование
определенной
“индоевропейской
нации”, так же
как групп, на
которые она
разделилась,
каждая из
которых, в
свою очередь,
составила
нацию: “арийскую”
(индоиранскую),
“эллинскую”, “итало-кельтскую”
и т.д. В каждом
регионе,
господствующая
аристократия,
организатор,
делала
доминирующим
один
определенный
язык, так же
как она
заставляла
доминировать
свой тип
социальной
структуры. (A.
Meillet, op. cit., pp. 6-7)
Однако
в случае
соответствий
в кельтском
и
индоиранском
религиозном
словаре,
лексических
кельто-германских
соответствий
и
морфологических
итало-кельтских
соответствий,
когда
связующая
нить
становится
слишком
тонкой,
исследователь,
детально
изучающий
гипотезу,
приближается
к утопии. Мы
не очень
верим в
существование,
даже
временное, “итало-кельтской”
нации, и
сомнение это
подкреплено
осторожностью
историка
религий,
который на
той же
территории
находит
больше
различий,
чем сходств
у кельтов и
италийцев.
На самом
деле,
санскрит
сейчас
является
фундаментом
индоевропейского
здания. И,
между тем,
все
лингвисты
знают, что
вокализм
изначального
индоевропейского
языка был
сложнее, чем
в санскрите.
Чтобы
хоть
частично
исправить
несправедливости
судьбы,
скажем, что
понятие “индоевропейский”
– это прежде
всего
номенклатура,
и если не
остеречься,
номенклатура,
становящаяся
причудливой
и неточной.
На самом
деле, сразу
начинаются
трудности,
ибо не
представляется
возможным,
чтобы эта
номенклатура
не была бы
одновременно
географической,
исторической
и
классификационной.
Лингвист
никогда не
уточняет на
каком уровне
он ведет
работу.
Всегда нужно
осознавать,
что:
Теоретические
родственные
отношения
иногда
объединяют
языки, в
значительной
степени удаленные
друг от
друга
хронологически:
сравнение и
утверждение
родственных
отношений
ирландского
и санскрита
не отменяет
тот факт, что
на
санскрите
уже не
говорили, в
то время как
по-ирландски
еще не
говорили.
Эти
родственные
отношения,
должным
образом
установленные
и
подтвержденные,
играют роль
дополнительного
доказательства
архаики
ирландского
языка.
Наше
знание или
иногда наше
незнание
подвержены
развитию и
изменению:
открытие
линейного
письма Б в
пятидесятых
годах
открыло
новые
перспективы
в греческих
исследованиях.
Определенное
число
языков,
которые не
фигурировали
в
классификациях
и списках
Гримма,
Боппа и
Цейсса,
сегодня
обычно
цитируются.
Это
произошло с
хеттским,
тохарским (из
Центральной
Азии) и бoльшей
частью
азиатских
языков.
- Понятие
“группы”
является
определяющим:
язык
занимает
определенное
место в
списке или
классификации
только в той
степени, в
которой он
обладает
существенными
следами,
говорящими
о его
принадлежности
к данной
группе.
Лексическое
сходство
ирландского
и
албанского,
если
воспринимать
его
изолированно,
почти не
имеет
смысла и
будет
скорее
совпадением,
чем
соответствием,
поскольку у
нас нет
сравнительных
данных.
Таким же
образом,
романские
языки, такие
как
французский,
итальянский
или
испанский,
не являются
преобладающими
в
индоевропейских
исследованиях,
так как они
происходят
от латыни, и
чаще
предпочитают
ссылаться
на этот
материнский
язык. К
сожалению, в
случае
кельтских
языков
материнский
язык
практически
неизвестен.
В
нашем
исследовании
мы можем
упомянуть
только те
языки,
которые мы
знаем, хотя в
случае
пиктского и
вандальского
мы знаем
только
названия
этих языков.
Самые
ученые
классификации
тоже
неизбежно
несовершенны,
потому что
они
неспособны
открыть то,
что исчезло,
не оставив
следа в
истории. Это
замечание
очевидно
относится
также к
истории
каждого
языка: мы
хорошо
знаем
латынь
Цицерона, но
Цицерон – это
еще не вся латынь.
То же самое
можо
сказать о
кельтских
языках.
Такой язык,
как
корнский, в
действительности
очень плохо
известен,
поскольку
несколько
сохранившихся
текстов на
корнском
представляют
церковный, а
не
разговорный
язык, между
тем как мы
почти
ничего не
знаем о
средневековом
разговорном
бретонском.
У нас есть
веские
причины
быть
уверенными
в том, что он
был очень
похож на
современный
разбитый на
диалекты
бретонский.
Однако
доказательств
у нас мало.
Исследование
часто
балансирует
между диахронией,
то есть
изучением
последовательности
и
исторического
развития
фактов, и синхронией,
то есть
изучением
языковой
системы,
функционирующей
в
определенный
момент.
Синхрония
относительно
легко
применяется
в случае
таких
широко
распространенных
языков, как
французский,
английский,
немецкий,
испанский
или русский,
которые к
тому же
располагают
богатой
документацией.
Ее гораздо
более
трудно
применить к
мертвым
языкам,
таким как
латинский,
или языкам,
слабо
засвидетельствованным,
таким как
корнский. В
случае
кельтских
языков
синхрония
преждевременна,
поскольку
диахронные
исследования
в этой
области еще
не
завершены.
Одно из
важных
препятствий
в
сравнительной
индоевропейской
лингвистике
– это
поразительная
неравномерность
в различных
областях
исследования.
Индоиранский,
итало-кельтский,
а затем
общекельтский
и
общегерманский
были
промежуточными
этапами
между
индоевропейским
и
засвидетельтсвованными
языками. У
этих этапов
разное
значение:
есть следы
индоиранского
в
недифференцированном
состоянии,
этого
нельзя
сказать об
итало-кельтском;
с другой
стороны мы
хорошо
знаем
латынь,
материнский
язык
современных
романских
языков, но у
нас есть
только
крохи
древнего
кельтского,
от которого
произошли
новые
кельтские
языки.
Значительная
часть
современных
лингвистических
факторов
слишком
недавняя,
для того,
чтобы
объяснять
их
индоевропейским
единством:
иллюзия
конца XIX –
начала XX
веков,
состояла в
том, что все
пытались
возвести к
самой
ранней
древности.
На самом
деле
индоевропейское
наследие
определяет
структуры и
тенденции
развития
языков. Если
же
объяснять
ирландские
спряжения
прямым
сравнением
с
санскритом
и греческим,
это
окончится
полным
крахом.
Современная
бретонская
лексика,
несмотря на
свою
кельтскую
основу,
также
обязана
гораздо
большим
средневековому
французскому,
чем
стершимся
воспоминаниям
о языке
Веркингеторикса.
|